Если говорить о таких людях, как Вэнивар Буш, Джеймс Конант, Джон фон Нейман, Д. Роберт Оппенгеймер и других, то война лишь сняла завесу с их деятельности. Их приглашали на военные консилиумы, с ними советовались президенты; для решения задач, которые перед ними ставились, им доверяли миллионы долларов вместе с людьми и материальными ресурсами. Многие из этих людей уже успели зарекомендовать себя в мире науки и инженерного дела, но в военное время их работа получила также широкое общественное признание.

Шеннон тоже мог войти в эту элитную группу, но предпочел отказаться. «Его мало волновало то, что происходило в Европе», – вспоминала его тогдашняя подруга. В отличие от большинства своих современников, Шеннон не проявлял никаких амбиций и желания прикоснуться к миру большой политики. Он не прилагал никаких особых усилий для того, чтобы получить задания, связанные с вопросами обороны страны, а также не пытался делать ставку на свой исследовательский проект в области управления огнем. И это происходило вовсе не из-за отсутствия у него доступа к высшему руководству. Имея Вэнивара Буша в качестве доверенного лица и наставника, а также внушительный послужной список, Шеннон мог легко заполучить самую высокую правительственную должность.

Но он не стал этого делать. Напротив, его реакция на военный проект была прямо противоположной: вся атмосфера, окружавшая данное исследование, оставляла горький привкус. Секретность, срочность, работа на износ, обязательная работа в команде – все это, похоже, сказывалось болезненно на его личности. Действительно, по одному из немногих дошедших до нас воспоминаний о том времени, представленном подругой Клода, можно понять, что он, по большей части, был не заинтересован и разочарован работой над оборонными проектами, а своими собственными исследованиями мог заняться только поздно ночью. «Он говорил, что ненавидел эту работу, а потом испытывал сильное чувство вины, когда вставал измученный по утрам и опаздывал на работу… Я брала его за руку и иногда шла с ним до работы – это немного поднимало ему настроение». Это объясняет, почему Шеннон десятки лет спустя неохотно делился воспоминаниями о том периоде даже со своими близкими и друзьями. В более позднем интервью он скажет довольно просто, с ноткой разочарования, что «военные и первые послевоенные годы были трудными и очень загруженными, и [мое исследование] не являлось приоритетной работой». Именно так обстояли дела даже в «Лабораториях Белла», в самом передовом учреждении.

Но было еще кое-что. Россер подчеркивает то, что математические задачи, выдвинутые на передний план военными нуждами, с трудом можно было назвать математическими, по крайней мере, они не представляли особого интереса для ученых. Военный истеблишмент в определенном смысле щедро вкладывался в научно-технические кадры. По словам Россера,

один из его коллег «клялся до конца своих дней… что во время войны он вообще не занимался математикой»: «Да, действительно, решаемые проблемы были в основном весьма прозаичными. Мне ни разу не пришлось прибегать к теореме Геделя или применять эргодическую теорию и оперировать какими-то другими математическими категориями. Однажды скучная монотонность была нарушена, когда мне потребовалось выполнить некие действия с ортогональными многочленами, и я с радостью откопал том Сеге и освежил некоторые знания. Но в основном я работал над тем, с какой скоростью полетят наши ракеты и куда. В хороший день задачи могли подниматься до уровня первого курса математического факультета».

Назовите это крайним проявлением профессионального снобизма, но можно догадаться, что Шеннон разделял подобные настроения, пусть даже и не хотел записывать свои воспоминания для потомства. Шеннон, который еще вчера пребывал в аристократической атмосфере Принстона и МТИ, размышляя над увлекательными задачами, наверняка воспринял свой новый род занятий как шаг назад – высчитывать, где, когда и как взорвутся крупные воздушные суда.

И все же одной из самых больших удач в его счастливой жизни было то, что Шеннон смог получить постоянную работу в «Лабораториях Белла» незадолго до формального вступления Америки в войну. И хоть он не мог тогда этого знать, его работа над оборонным проектом стала чем-то большим, чем просто расчетом возможностей избежать боя. Его ключевые проекты – секретные системы и криптография – позволили ему понять, чего можно достичь с помощью передовых компьютерных технологий. Даже если он пришел к этим выводам, вынужденно выполняя неинтересную для него работу, он все равно к ним пришел. Лишь впоследствии Шеннон намекнет на то, что именно благодаря военным технологиям он начал понимать широкие возможности будущего технологического прогресса – того, который он, как мог, приближал.

11. Неизъяснимая система

Криптография была «белым шумом» войны: она стала вездесущей, но при этом лишь те, кто обращал на нее пристальное внимание, могли разобраться в ней. Это был один из наименее понятных компонентов военной машины. По сравнению, скажем, с ядерной бомбой, видимым и ощутимым воплощением мощи физики, продукты криптографических аналитиков были мудреными и таинственными и лежали под грифом «секретно» в течение одного и более поколений.

Поставленная в первые дни войны задача отправлять и посылать зашифрованные сообщения – и расшифровывать вражеские послания – собрала группу блестящих умов в области математики, естествознания и информационных технологий. Призванная помочь разгадывать коды технология была одним из величайших триумфов войны. Доморощенные компьютерные кодовые названия – ENIGMA, ENIAC, MANIAC, TUNNY, ВОМВЕ, COLOSSUS, SIGSALY и прочее – доказывали насущную необходимость в наращивании криптоаналитической мощи, ускорившей в итоге революцию в области информационных технологий, которой руководили разведывательные структуры.

Но мы не станем здесь повторять рассказы о том, как работали шифровальщики в годы войны. Криптография обычно представляется работой талантливых избранных, записывающих что-то в одиночестве. Вот что пишет Колин Берк в своей книге «Волшебство, но не только», посвященной криптологической деятельности Агентства национальной безопасности: «Подобная героизация работы в области криптоанализа далека от истины и не несет никакой пользы. Криптоаналитические и технологические победы давались непросто… Типичный криптоанализ был и остается трудной, напряженной работой по обнаружению моделей и вычленению нужного из огромной массы исходных данных». Структуры, занимавшиеся криптографией, были засекречены, и так как многие документы до сих пор остаются под грифом “секретно”, – книга самого Берка, написанная им в 1994 году, была рассекречена лишь в 2013 году, – фактическое содержание их работы было не до конца понятно широкой публике (и до сих пор остается тайной).

Но этот монотонный фоновый шум войны всегда присутствовал: разгаданные и созданные шифры, тысячи расшифрованных разговоров, груды информации и текста, отсортированные вручную и с помощью машины. Война для радиотехнической разведки заключалась как в шифровке, так и в дешифровке сообщений, как это продемонстрировано в одной знаменитой и трагичной истории. Утром 7 декабря 1941 года Джордж Маршалл, начальник Генштаба, должен был отправить важное сообщение Объединенному командованию Вооруженных сил США в зоне Тихого океана: Япония решила отказаться от политических методов урегулирования разногласий с Соединенными Штатами; страны были на грани войны. Но как передать эту информацию? Единственная система, доступная высшему военному и политическому руководству страны, уже давно считалась ненадежной. Вместо этого сообщение было отправлено с помощью сравнительно медленного радиотелеграфа. К сожалению, оно пришло уже после того, как было совершено нападение на Перл-Харбор. Почти полное уничтожение Тихоокеанского флота стало, помимо всего прочего, призывом к действию для американских шифровальщиков.